Любовная Лирика Анны Ахматовой
Может быть, это так только для меня, но мне кажется, что очень трудно выделить из творчества Ахматовой, особенно из ее раннего творчества, то, что можно было бы назвать, в отличие от других ее стихов, «любовной лирикой». Потому что все, что она пишет, написано или о любви, или в присутствии любви, или при воспоминании об ушедшей любви. «Молюсь оконному лучу — / Он бледен, тонок, прям. / Сегодня я с утра молчу, / А сердце — пополам. / На рукомойнике моем / Позеленела медь, / Но так играет луч на нем, / Что весело глядеть.
/ Такой невинный и простой / В вечерней тишине, /Но в этой храмине пустой / Он словно праздник золотой / И утешенье мне». Казалось бы, в этом стихотворении о любви — ни слова. Но сказано только: «Сегодня я с утра молчу, /А сердце — пополам», — и уже возникает впечатление тайной, скрытой от посторонних глаз любовной драмы, может быть, сыгранной в одиночку, любовной тоски, может быть, о человеке, который и не подозревает о происходящем.
Вообще, даже самые откровенные «любовные» стихи Ахматовой— тайные и о тайном, это не крик, даже не слово, обращенное к возлюбленному, как это почти всегда бывает у Марины Цветаевой, это скорее мысль, чувство, возникшее при встрече с любимым, при взгляде (может быть, тайном) на любимого, и высказанное в стихе: «Тот же голос, / Тот же взгляд, / Те же волосы льняные. / Все как год тому назад.
Сквозь стекло лучи дневные / Известь белых стен пестрят... / Свежих лилий аромат. И слова твои простые». Душевная буря, смятение чувств, когда падает сердце и холодеет в груди, когда каждое малое расстояние растягивается на мили, когда ждешь и желаешь лишь смерти, передаются Ахматовой скупой подробностью еле заметных, скрытых от чужого, постороннего глаза деталей, в стихах всегда выдается то, чего бы не заметили без стихов: «Так беспомощно грудь холодела, / Но шаги мои были легки. / Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки. / Показалось, что много ступеней, /А я знала — их только три! / Между кленов шепот осенний / Попросил: «Со мною умри!
» И поэтому, когда вдруг раздается: «И когда друг друга проклинали / В страсти, раскаленной добела, / Оба мы еще не понимали, / Как земля для двух людей мала» — это производит впечатление взрыва. Но это тоже взрыв — внутренний, взрыв сознания, не эмоций, яростная у Ахматовой — не боль, а память, огненная пытка — это именно пытка молчания, сокрытия в себе призыва и жалобы: «И что память яростная мучит, / Пытка сильных — огненный недуг! — /И в ночи бездонной сердце учит / Спрашивать: о, где ушедший друг?» Недаром в стихотворении «Любовь» любовь является в образах незаметных и не разгадываемых сразу, потаенных, и действует она «тайно и верно», стреляет тем более наверняка оттого, что стреляет из засады: «То змейкой, свернувшись клубком, / У самого сердца колдует, / То целые дни голубком / На белом окошке воркует, / То в инее ярком блеснет, / Почудится в дреме левкоя... / Но верно и тайно ведет / От радости и от покоя.
/ Умеет так сладко рыдать / В молитве тоскующей скрипки, / И страшно ее угадать / В еще незнакомой улыбке». И в этой постоянной скрытости, завороженности чувства чудится какая-то тайная рана, изъян, неспособность открыться, а от этого — склонность к мучительству, даже не склонность, но так получается, когда один со страстью говорит о своей любви, а другой лишь молчит и смотрит загадочными серыми глазами и поит допьяна своей «терпкой печалью». Недаром сетовал Гумилев: «Из логова змиева, из города Киева, я взял не жену, а колдунью... Погладишь — топорщится, а выйдет луна — затаится. И плачет, и стонет, как будто хоронит кого-то, и хочет топиться». И сама она — мудрая и сильная — в неожиданно налетающие минуты слабости признается: «Я не прошу ни мудрости, ни силы.
/ О, только дайте греться у огня! / Мне холодно... Крылатый иль бескрылый, / Веселый Бог не посетит меня». Ее любовь, как тайная болезнь, неотвязная и скрываемая, изнуряющая и не приносящая и не находящая утоления. Иногда мне кажется, что в стихотворении гораздо более позднем «Не недели, не месяцы — годы... » она прощается не с любимым, с любовью, тяжба с которой длилась так долго, и вот забрезжила возможность освобождения: «Не недели, не месяцы — годы/ Расставались. И вот наконец / Холодок настоящей свободы / И седой над висками венец.
/ Больше нет ни измен, ни предательств, / И до света не слушаешь ты, / Как струится поток доказательств / Несравненной моей правоты».
