Символизм Артюра Рембомодернистская модель неоромантического движения
Луков Вл. А.: Французский неоромантизм. § 4. Символизм Артюра Рембо: модернистская модель неоромантического движения "Офелия", "Бал повешенных", "Зло", "Спящий в ложбине" и др.). Уже в этих произведениях Рембо выступает как символист.
"Символизм системы образов выражался здесь в том, что центральный образ, не зависимый от воспринимающего субъета, не являющийся его составной частью, как бы просвечивал сквозь все периферийные образы, как бы содержал всю периферию, т. е. все целое" (Д. Д. Обломиевский). Вот одно из стихотворений этого периода: "Сидящие), религии ("Зло) сочетается в первый период с выражением революционных идей в стихотворениях, посвященных Парижской Коммуне ("Парижская оргия, или Париж заселяется вновь", "Руки Жан-Мари). В стихотворении "Парижская оргия, или Париж заселяется вновь" Рембо находит свою стилистику: его гнев обретает яростные формы, мир оказывается заполненным грязной плотью, но Женщине (Парижу, по-французски "город" — "ville" — женского рода), растерзанной насильниками-победителями, не до них.
Женщина — символ иного, идеального мира, которого не может коснуться грязь реальности. Вот начало этого большого стихотворения: Зеваки, вот Париж!
С вокзалов к центру согнан, Дохнул на камни зной — опять они горят, Бульвары людные и варварские стогна. Вот сердце Запада, ваш Христианский град! Провозглашен отлив пожара! Все забыто.
Вот набережные, вот бульвары в голубом Дрожанье воздуха, вот бивуаки быта... Как их трясло вчера от наших красных бомб! Укройте мертвые дворцы в цветочных купах! Бывалая заря вам вымоет зрачки. Как отупели вы, копаясь в наших трупах,— Вы, стадо рыжее, солдаты и шпики! Принюхайтесь к вину, к весенней течке сучьей! Игорные дома сверкают.
Ешь, кради! Весь полуночный мрак, соитьями трясущий, Сошел на улицу. У пьяниц впереди Есть напряженный час, когда, как истуканы, В текучем мареве рассветного огня Они уж ничего не выблюют в стаканы И только смотрят вдаль, молчание храня... Во здравье задницы, в честь Королевы вашей! Внимайте грохоту отрыжек и, давясь И обжигая рот, сигайте в ночь, апаши, Шуты и прихвостни! Парижу не до вас. О грязные сердца!
О рты невероятной Величины! Сильней вдыхайте вонь и чад! И вылейте на стол, что выпито, обратно,— О победители, чьи животы бурчат! Раскроет ноздри вам немое отвращенье, Веревки толстых шей издергает чума... И снова — розовым затылкам нет прощенья. И снова я велю вам всем сойти с ума — За то, что вы тряслись, за то, что, цепенея, Припали к животу той Женщины, за ту Конвульсию, что вы делить хотели с нею, И, задушив ее, шарахались в поту! Прочь, сифилитики, монархи и паяцы!
Парижу ли страдать от ваших древних грыж? И вашей хилости и ваших рук бояться?
Он начисто от вас отрезан — мой Париж! (Перевод П. Антокольского) Узнав о провозглашении Коммуны, Рембо бросает лицей в Шарлевиле и, добравшись до Парижа, участвует в революционных событиях.
Ощущение краха Коммуны приводит его к поискам поэзии, опережающей косную жизнь, и в письмах середины мая 1871 г. Рембо излагает концепцию "поэта-ясновидца". Так, в письме Полю Демени от 15 мая 1871 г.
он пишет: "Я говорю, что надо быть ясновидцем и выращивать в себе ясновидящего. Поэт делает себя ясновидящим, создавая долгий, бесконечный и разумный беспорядок всех сторон. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет самого себя, он испытывает на себе все яды, чтобы сохранить только квинтэссенцию. Невыразимая пытка, в которой ему нужна вся вера, вся сверхчеловеческая сила, в которой он становится среди всех великим больным, великим преступником, великим проклятым — и верховным Ученым! — ибо он стремится к неизвестному. <...> Пусть сгинет он в своем прыжке от чего-то неслыханного и чудовищного: придут другие ужасные работники.
Они начнут с горизонтов, где он обессилел! <...> Итак, поэт — это действительно похититель огня. Он несет бремя, возложенное на него человечеством и даже животными; он должен сделать так, чтобы можно было почувствовать, пощупать, услышать его создания; если то, что он несет оттуда, имеет форму, он придает форму; если не имеет формы, то он преподносит бесформенное. Найти язык; — в остальном, раз любое слово есть мысль, время универсального языка придет! <...
> Этот язык будет языком души для души, объединяющим все: запахи, звуки, цвета, мысль, цепляющуюся за мысль и рождающую новую". (Перевод Вл. А. Луков а) Второй период (май — декабрь 1871 г.
) характеризуется резким усилением трагического звучания поэзии Рембо. Из стихотворений этой поры наиболее значительным является "Пьяный крабль". Это большое стихотворение построено как развернутая метафора поэта-корабля, оставшегося без команды и уносимого штормом и океанскими валами в неведомые края. Финал стихотворения полон глубокого разочарования: кораблю надоела свобода и океанская ширь, изуродованная понтонами с каторжниками (участники Парижской коммуны были сосланы на каторжные работы в Новую Каледонию): Слишком долго я плакал! Как юность горька мне, Как луна беспощадна, как солнце черно!
Пусть мой киль разобьет о подводные камни, Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно. Ну, а если Европа, то пусть она будет, Как озябшая лужа, грязна и мелка, Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит Свой бумажный кораблик с крылом мотылька. Надоела мне зыбь этой медленной влаги, Паруса караванов, бездомные дни, Надоели торговые чванные флаги И на каторжных страшных понтонах огни!
(Перевод П. Антокольского) Рембо послал стихотворение П.
Верлену, вскоре состоялось знакомство поэтов, переросшее в глубокую дружбу. Третий период (1872-1873) открывается символистским сонетом "Гласные". Это стихотворение стало восприниматься как поэтический манифест символизма. "Я, кто был знаком с Рембо, знаю, что ему было совершенно наплевать, красный "А" или зеленый. Он его так видел, и все тут". В 1904 г.
Е. Гобер обнаружил, что цвета букв у Рембо совпадают с раскраской букв в "Азбуке", по которой учился читать Рембо (исключение: Е — желтый). Но при всей субъективности конкретных ассоциаций мысль Рембо развивалась в духе характерной для символизма идеи единства ощущений, идущей от сонета Бодлера "Соответствия". В "Пребывании в аду" Рембо говорит об этих поисках как о "безумстве", ошибке, но не как о шутке. Сонет "Гласные" вызвал подражания (стихи Р. Гиля и др. ), стал своего рода знаменем символизма.
В последних стихотворениях утрачивается активность лирического героя, существенно ослабевает их сатирическая направленность. В творчестве Рембо утверждается декадентское мироощущение. Вырабатывается особый "разорванный стиль", основанный на "неточном", произвольном употреблении слов (сб.
"Озарения", 1872-1873). Вот одно из стихотворений в прозе, вошедших в "Озарения", где этот стиль очевиден: "Мазагран" дымился в кофейнях. В большом доме со струящимися еще стеклами дети в трауре рассматривали чудесные картинки. Дверь хлопнула; и на площади, в деревушке, ребенок поднял свои руки и поднял флюгера и петухов на всех колокольнях, под славным ливнем. Госпожа *** завела рояль в Альпах. Служились мессы и конфирмации на ста тысячах соборных алтарей. Караваны тронулись.
И великолепная гостиница была построена в хаосе льдов и полярных ночей. Тогда луна услышала, как воют шакалы в пустынях тмина и как пасторали в сабо воркуют во фруктовом саду. Потом, в фиалковой чаще, наливающей почки, Евхарис мне сказала, что это весна. Глухие, пруд; — пена, катись по мосту, пройди над черные завесы и трубы, молния и гром, поднимитесь и катитесь; — воды и печали, поднимитесь и восстановите потопы. Ибо с тех пор, как развеялись, — о скрывающиеся драгоценные камни и распустившиеся цветы! — это скука и Королева, Волшебница, разжигающая свой уголь в земляном горшке, не хочет никогда сказать нам, что она знает и чего мы не ведаем.
(Перевод Ф. Сологуба) В 1873 г.
Рембо заканчивает книгу "Пребывание в аду", где отказывается от теории "ясновидения". В разделе "Алхимия слова" он подробно об этом пишет: "Ко мне! Вот история одного из моих безумств. С давних пор я стал похваляться, что овладел какими угодно пейзажами, и считал ничтожными корифеев современной живописи и поэзии. Мне нравились идиотские рисунки, дверные наличники, декорации, занавеси балаганов, вывески, яркий народный лубок; вышедшая из моды литература, церковная латынь, безграмотные эротические книжки, старинные романы, волшебные сказки, маленькие детские книжки, старые оперы, глупые припевы, наивные ритмы.
Я мечтал о крестовых походах, о путешествиях за неведомыми открытиями, о республиках без истории, о смутных религиозных войнах, о нравственной революции, о движении рас и континентов: я верил во все чудеса. Я изобретал цвет гласных! — А — черный, Е — белый, И — красный, О — синий, У — зеленый.
— Я выверял форму и движения каждого гласного и льстил себя надеждой с помощью ритмов, подсказанных инстинктом, изобрести поэтическое слово, которое рано или поздно станет доступным для всех чувств. Толкование я утаивал. Сначала это была проба. Я писал молчание, темноту, записывал невыразимое. Я фиксировал головокружения. <... > Поэтическая рутина занимала много места в моей алхимии слова.
