Статья Замятина «Я боюсь»

Первой по времени, да и по значению стала самая нашумевшая из статей Замятина «Я боюсь». В ранние послеоктябрьские годы в литературе преобладал непосредственный отклик на события — приподнятый, утверждающий, но во многом поверхностный. Замятин без обиняков заявил, что этого недостаточно, что нельзя удовлетворяться творчеством «юрких авторов... знающих, когда петь сретение царя и когда молот и серп».

Он видел, разумеется, и зарождение новой литературы — «пролетарских писателей и поэтов», но ему казался сомнительным избранный ими путь — попытка говорить о новых, небывалых событиях и чувствах художественным языком, выработанным еще реалистами прошлого. Это «пока шаг назад, к шестидесятым годам»,— замечал Замятин. Еще большее сомнение вызывало у него стремление ограничить художественное творчество воспеванием побед, оградить читателя от суровой правды, «еретического слова». Он предупреждал, насколько это опасно, насколько способен привести литературу к застою, упадку, к тому, что она будет лишь повторять пройденное. Выступление Замятина встретили враждебно.

«Юркие» не пожелали узнать себя в столь ясном зеркале, и статью «Я боюсь» надолго зачислили в разряд «яростных нападок на молодую советскую литературу». На деле же Замятин давал справедливую оценку ранней революционной литературе — взыскательную, но точную, может быть, самую точную и требовательную в те годы.

Он верно определил главную опасность, грозившую художественному творчеству в условиях социального переустройства,— опасность потери независимости. Требование прямо подчиниться заданиям нового общества было предъявлено искусству в первые же месяцы, и многие художники отозвались на него. Но единым для всех законом художественного творчества это не могло, не должно было стать.

Об этом и говорил Замятин: «...Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически-правоверным, должен быть сегодня полезным, не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться над всем, как Анатоль Франс,— тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, газетная, которую читают сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло». Долгие годы у нас считалось, что дело обстоит как раз наоборот, что задача искусства — «быть сегодня полезным» обществу, служить социальному заказу. Писатели в большинстве своем гордились таким служением.

Реальная история литературы этого не подтвердила. Искусство участвует в жизни общества отнюдь не тем, что служит ему. Ведь служа, оно перестает быть его самокритикой, ферментом его самоочищения. Советские художники долгие десятилетия действительно были во многом лишь служащими на содержании у общества, выполнявшими его задания и получавшими за это (а то и просто за выслугу лет), как положено чиновникам, очередные звания. Между тем общество, как оказалось, могло быть всяким — и обществом насилия над собственным народом, как при Сталине, и обществом застоя и разложения, как при Брежневе. Служить такому обществу значило как раз изменять самой природе и назначению искусства. Замятин был глубоко прав: именно «еретики, мечтатели, бунтари, скептики», т.

е. свободные в своих отношениях с обществом художники,способны создавать настоящую литературу. Лишь тогда она будет «увеличительным стеклом», в котором фокусируются коллизии действительности, той болью, которая кричит об этих коллизиях.

Литературно-критические выступления Замятина собраны в отдельной книге, однако не у нас, а за рубежом: сборник его статей «Лица» вышел в 1955 году в Нью-Йорке и переиздан в 1967 году в Западной Германии. Настало время дать и отечественному читателю прочесть Замятина — критика и публициста.

_{»crosslinked«}