Токарева Г. А.: «Мифопоэтика У. Блейка» Философия истории У. Блейка и мономиф инициации

Токарева Г. А.: "Мифопоэтика У. Блейка"
Философия истории У. Блейка и мономиф инициации.

"мономиф" широко используется современными исследователями, принадлежащими к направлению мифологической критики. Однако "выделение мономифа, или мифологической "монотемы" в качестве основополагающей характерно и для других мифообъясняющих школ XIX-XX вв." [129, c. 237]. Сам термин появился гораздо позднее, чем стремление исследователей обнаружить общий сюжет, мотив всей мифологии и вслед за ней ; миф о сотворении мира (Е. Мелетинский), сюжет становления личности (Д. Кэмпбэлл), миф об умирающем и возрождающемся боге (Дж. Фрезер, К. Стилл, У. Трой); миф о "золотом веке" (Н. Фрай). Предлагаемые модели в принципе сводимы к наиболее общему сюжету, в котором заключена парадигма космогенеза и антропогенеза. С нашей точки зрения, эта универсальная модель "перехода" может быть определена через два обязательных компонента: рубеж и обновление. Дж. Кемпбелл, предлагая считать мономифом сюжет инициационного пути героя, пишет: "Типичный путь мифологического путешествия героя является усилением формулы, представленной обрядами перехода: исход "Для мифологического сознания и порождаемых им текстов, - пишут авторитетные исследователи, - характерна прежде всего недискретность, изо - и гомоморфичность передаваемых текстом сообщений-.. Принцип изоморфизма, доведенный до предела, сводил все возможные сюжеты к единому сюжету, который инвариантен всем повествовательным возможностям и всем эпизодам каждого из них" [161, с. 59]. Теоретическая сводимость различных сюжетов к первосюжету и тем более выявление черт этой сюжетной структуры в художественных текстах не возводится мифологами в методологический принцип. Даже применительно к самому архаическому мифу нахождение "объективного центра мифологического мира" [119, c. 527] никак не может являться самоцелью. Однако нет сомнения и в том, что многие художники постоянно на различных уровнях художественного текста, представляют сюжетно-мотивные структуры, которые можно назвать постоянными, ключевыми для творчества данного автора. В этом случае, очевидно, следует говорить об авторском мономифе. В силу несовершенства терминологии мономифом автора в этом случае может оказаться настойчиво повторяющаяся идеологема сугубо индивидуальной этиологии. Мономифом все же следует считать некий архетипический сюжет (или даже мотив), который порожден коллективным бессознательным. Таким образом, применительно к творчеству отдельного автора термин "мономиф" в определенной степени уже изменяет свою семантику.) воплощения этого мономифа у индивидуального автора. Но это занятие заведомо бессмысленное: мы будем говорить об особенностях творчества автора вообще, то есть о его поэтике, а не о его мифопоэтике. Целесообразным в данном случае является выявление степени сознательности автора в процессе редуцирования ряда идей до "первоидеи", ряда сюжетов до "первосюжета". В этом случае речь уже пойдет о характерном приемеговорить об авторском мономифе, но при этом определение "авторский" он получает как раз в связи со спецификой своего функционирования: как правило, это один из изоморфов мономифа, получивший статус инвариантной основы.) его творчества. Блейковеды находят в его поэзии "ряд постоянных, но трудно определяемых мотивов" [326, p. 3]. Универсальной основой блейковского творчества Н. Фрай считает традиционный для всей эпохи христианства библейский миф о грехопадении [363, р. 109]. Видя в этом сюжете классическую трехчастную структуру, Фрай представляет ее как на уровне идеи, так и на уровне изображения.

Грех "становления самосознания личности" [359, p. 8], что при ближайшем рассмотрении оказывается весьма близким к сюжету грехопадения, поскольку грех в библейском мифе связан с наказанием за нарушение запрета не вкушать от древа познанияс обязательным переходом рубежа. Блейковский мономиф в силу приверженности поэта к различным гностическим учениям с их языческой этиологией, неизбежно должен выходить за пределы христианской доктрины и апеллировать к ранним формам сознания. Такое максимально широкое понимание идейной и сюжетной превоосновы творчества Блейка позволяет, с нашей точки зрения, продемонстрировать уникальные возможности блейковского символизма и еще раз подтвердить нашу гипотезу о "внутреннем дионисийстве" поэта. Считая выраженным "первосюжетом" блейковского творчества не грехопадение, но всякое преображение, связанное со страданием и обновлением, мы можем увидеть, как на основе этой мифологемы создается многослойный символический образ, вбирающий в себя гносеологический, экзистенциальный, этический смыслы. Такой подход позволит доказать, что общий принцип соотнесения этапов жизни человека с рождением, ростом и дряхлением всякого явления (цивилизации, социально значимой идеи, культурного феномена) реализуется у Блейка не в отдельных тропах, но в сложных символических конструкциях, где переплетены языческие и христианские представления, а философия индивидуального существования неотделима от философии истории. Объединение же всех этих смыслов может осуществляться и через композицию ("Изречения Невинности"), и через синкретизм образа ("Тириэль"), и через символический сюжет ("Странствие"), и даже через создание собственного мифологического пантеона (поздние пророческие поэмы). Таким образом, все разновидности инициационной модели у Блейка не просто подразумеваются, но и вполне осознанно художественно воплощаются. Попытаемся представить самые существенные изоморфы блейковского мономифа инициации и проследить их смысловое и образное наполнение.

Генетическим истоком обряда инициации является мифологическое осмысление древним человеком феномена смерти. Невыделенность человека из природы закономерно приводила древних натурфилософов к мысли о субстанциональном единстве мира. При таком понимании действительности смерть могла осознаваться только как переход материи в иное состояние, а принципиальная неуничтожимость материи приводила к необходимости признать метаморфозу единственной формой существования материи во времени. Переход в иную форму бытия , который становится объектом исследования для фольклористов, этнологов, культурологов, есть уже метафора по отношению к исходному явлению пере-хода из жизни в смерть.), а сам сюжет приобретает дидактический характер. Движение от первого этапа (рождение) до второго (смерть-обновление) уже представлено не только как часть природного цикла, ритмичного и предсказуемого в своем движении, но как ситуация нравственного выбора между покоем и движением, между счастьем и страданием. Сама смерть связывается уже не просто с материальной метаморфозой, но с духовным преображением и понимается метафорически как восхождение на более высокий этап духовного развития. Распространение и повсеместное утверждение христианства постепенно сместило основной бытийный конфликт с языческой антитезы "человек и природа" к антитезе социальной - "человек и человек (общество)". Эта радикальная перемена в сознании далеко не сразу воплотилась в представлениях человечества о ходе истории и ее движущих силах.

Циклическая, "природная" модель развития мира сохраняет свои устойчивые позиции даже в Новое время, когда появляется идея прогресса и утверждается цивилизационный подход к истории. Это проявляется в периодической реанимации мифа в его терапевтической, упорядочивающей функции. Попробуем проследить пути трансформации циклической модели в линеарную на историко-культурном материале, который мог послужить основой для динамической модели мира У. Блейка.

Гностицизм с его языческими корнями особое внимание уделял диалектическим законам развития. Вероятно, именно из гностицизма Блейк почерпнул убеждение в том, что "движение возникает из противоположностей" [30, c. 353]. Дуалистическая философия гностиков, несмотря на ее эклектизм, весьма четко сформулировала радикальную антитезу тела и духа, которая станет столь актуальна для христианства. Развитие мира в гностических учениях мыслилось как падение из света во тьму, в материальный мир (этот мир , преодоление его и новое восхождение к свету. "В гностицизме "наиболее радикальным оказался образ падения", - пишет В. Налимов [187, c. 42]. Этот один из фундаментальных принципов гностицизма станет центром ветхозаветной драмы позднего христианства, послужит благодатной почвой для всей поствизантийской литературы и получит особую активность в литературе романтизма.